Ирина Николаевна Суханова (в девичестве Смирнова) родилась на берегу Телецкого озера на кордоне Чири в 1936 году. С пяти лет, то есть с начала Великой Отечественной войны, ей пришлось работать «нарочной» — развозить по окрестным селениям повестки, а затем похоронки. Развозить на лодке, порой при плохой погоде, сильном ветре. Не раз ребенок мог погибнуть.
Читать далее
Слишком рано ей привелось стать взрослой.
Ирина Николаевна помнит себя с пяти лет. Остался в памяти день, когда началась война и особенно тот день, когда жители их поселка узнали, что наступил мир. Многое запомнилось из жизни 40-х годов прошлого века, только все это преломлялось в памяти ребенка своим особенным образом, какие-то вещи детский разум не мог объяснить, а «спрашивать ни о чем было нельзя, это нам строго-настрого наказали родители, мы должны были молчать».
Ирина Николаевна сейчас живет в Майме, читает нашу газету и, конечно, ее особенно интересуют публикации, которые касаются ее родных мест — Телецкого озера. Прочитав на литературной странице рассказ Павла Болычева «Робинзоны Телецкого озера», она заметила некоторые неточности. Мы побеседовали с ней об этом, а также я попросила рассказать, что она помнит о своих родителях и из своего детства. Многое в ее рассказе нечетко, отрывочно, но даже небольшие крупицы прошлого очень ценны сейчас, когда остается все меньше свидетелей.
«В вашей газете
я нашла неточности»
— Ирина Николаевна, вот вы мне рассказали, что вам особенно не понравился в рассказе эпизод о том, как семья Пелика оказалась на грани гибели от голода, они собрали вещи и он, рискуя жизнью во время сильного ветра, на лодке едет на южный берег озера и меняет хорошие вещи жены-эстонки, а также свои раритетные монгольские шахматы, на продовольствие для семьи. Его встречают алтайцы и русские, встречают очень хорошо. То, что он получил, помогает семье продержаться до конца сезона. Написано очень ярко, образно и интересно…
— Ну, во-первых, где они жили, это не остров, а просто берег Телецкого озера. Когда он приезжает на лодке на юг озера, то видит возле монастыря церквушку, но церквушки там никакой нет. И до монастыря от берега озера около 20 километров. Потом, он все пишет — «низовка», ветер низовой. Низовка бывает очень редко. Если такой ветер дует, на лодочке никогда не поедешь. Тебя сразу сдует. Это надо с парусом плыть. Дует там верховка всегда, ежедневная страшная верховка, вот когда наступает перемена погоды, тогда начинает дуть низовка. И Госбанка в 30-е годы никакого, конечно, в Турочаке не было — только сельсовет и почтальон. Это после войны появилось все. Потом, не «карабас», а карбас — большая лодка с тремя парами весел. Такие лодки тоже появились гораздо позже, когда уже туристы стали приезжать.
— Смешение времен, видимо, получилось, потому что писал, вероятно, по памяти, ведь жил Павел Болычев в этих краях недолго.
— Место, где по описанию живет семья Пелика, — берег там очень хороший, но острова там нет.
— Как я понимаю, ему показалась интересной сама ситуация существования отдельного, изолированного от внешнего мира острова, на котором живет семья. В те годы, конечно, жить отдельно от всех, а особенно от власти, было просто нереально. Но он своих героев поместил в такое место, где им пришлось жить независимо от всех, надеяться только на себя, выживать в суровых условиях. Автор, судя по финалу рассказа, приходит к выводу, что это невозможно. Как и любое литературное произведение, рассказ «Робинзоны Телецкого озера» не претендует на полную историческую достоверность, автор имеет право на художественный вымысел.
— Да, но он ведь называет настоящую фамилию — Смирновы. Это мои папа и мама.
— Вы считаете под именем «четы Смирновых» он вывел ваших родителей? Ведь фамилия распространена в наших краях.
— Конечно, имеются в виду мои родители, Николай Павлович и Дора Захаровна Смирновы. Папа работал на гидромедпосту, жили они на берегу Телецкого озера, но не в том месте, где он описывает… Болычев пишет, что это было в 1931 году, что у Смирновых было двое детей. Это все так. Но никогда бы они не стали менять продукты на какие-то вещи, тряпки — с продуктами было в те времена очень плохо. Работники получали паек, и он был очень небольшой, жили огородом, в основном.
«Папа ненавидел насилие»
— Расскажите, пожалуйста, о своих родителях и семье.
— У нас в семье было 17 детей, я пятая, мы жили на кордоне Чири, там, где сейчас находится поселок Яйлю. Папа приехал в те края в 1925 году. До этого он жил в Москве и четыре года учился на рабфаке, причем вместе с известным партийным деятелем советского времени Михаилом Сусловым (видимо, имеется в виду Пречистенский рабфак в Москве, где согласно официальной биографии с 1921 по 1924 годы учился М. А. Суслов, — прим. ред). Так что по тому времени он был грамотным.
Папа рано остался без родителей, знаю, что работал «мальчиком», прислуживал, дедушка его отдавал работать. Дедушка был Павел Николаевич, бабушка — Любовь Михайловна. После Москвы папа лежал в Омске в больнице… в общем, для ненормальных. Еще у него была фотография в форме НКВД с собакой… У меня такое впечатление, что он прикинулся сумасшедшим, чтобы не участвовать во всем том, что тогда творилось. Он ненавидел насилие, я думаю, он либо прикинулся больным, либо у него на этой почве возникла болезнь.
— Он не был за большевиков?
— Не был. В Омске в психиатрической больнице он заразился туберкулезом, и его направили жить на Байкал, где сосновые леса, чтобы он среди леса жил. Были тракты такие, он заехал к некоторым людям, они ему дали комнатку на втором этаже, в каком месте — не знаю. Это он не мне рассказывал, случайно услышала ночью разговор папы с гостями (я маленькая сильно плохо спала)… Приехали к нам люди, и он рассказал им, каким образом с Байкала сбежал. Говорит, часто путники мимо ехали с разными грузами, торговать, кто куда, останавливались в этом доме. «Вечером обычно приезжали, а утром, когда я просыпался, уже никого не было. Никого вообще не было почему-то… Один раз ночною проснулся в туалет и слышу — вроде как кости рубят. Думаю, что такое… тихонечко со второго этажа стал спускаться, смотрю — человека разрубают. Я не помню, как залетел обратно, что было в руки быстро схватил и тихонько по лестнице сбежал. И сколько бежал, кто где подвозил, плохо помню, путался, долго ехал и вот так на Алтай попал. Какое место это было на Байкале — не знаю, не помню». Было ему тогда… 20 с лишним лет, он с 1902 года.
— От туберкулеза вылечился?
— Когда он на Телецкое попал, там лошадей держали, и ему сказали, что можно излечиться от туберкулеза кумысом. Он в Балыкчу ездил за этим, им и излечился от туберкулеза. Мы же на южном берегу жили, а напротив нас в устье Челушмана Балыкча, туда ездили за кумысом.
Он подлечился, снова уехал в Москву и потом вернулся, из Москвы маме красивые вещи привез. Это было единственный раз, так что никаких вещей, как в рассказе написано, мама не выменивала. В 1926 году как раз организовывали посты описывать погоду, появились метеорологи, и он от Новосибирского гидрометеоуправления устроился работать. Образования специального не было, но грамотность была, природу любил, мне это тоже потом передалось.
— В каком году ваши родители поженились?
— Поженились они в 1927 году, маме тогда было 14 лет. Она с 1913 года, алтайка. Дедушка Захар, мамин отец, был сиротой, его взял к себе поп, дал свою фамилию Жарков и русское имя.
А баба Надя была из Горной Шории. Меня спрашивают, кто я по национальности, я говорю: «Я русская-алтайка-шорка». Дед по маме был алтаец-туба (туба — табалары, коренной малочисленный народ, живущий в северной части Республики Алтай, — прим. ред.) У них тоже много детей было.
Я из них дядю Александра, брата мамы, запомнила, как его забирали на войну, он приезжал прощаться. Волосы волнистые черные, густые помню, а лица не помню… Спрашивала сестру Любу, она говорит: тоже только волосы помню… Он погиб и на мемориале в Горно-Алтайске записан: «Жарков Александр Захарович».
Мама Феодора Захаровна — чистая алтайка. Папа хорошо относился к ее родственникам, гостям, вообще к алтайцам. А мне не нравились их трубки с дымом, и что они говорили очень быстро, в детстве я по-алтайски не понимала. Потом уже научилась понимать.
Они построили на берегу озера дом, но в 1936 году, как раз когда я родилась, была очень большая вода и дом моих родителей снесло. Потом они построили новый.
С пяти лет работала нарочной — развозила повестки и похоронки
— Как война началась, помните?
— Война началась в июне, а мне в июле пять лет исполнилось. А папа неблагонадежным считался. Он был все время под надзором. И нам всегда говорили, чтобы мы у родителей ничего не спрашивали и никому ничего про нас не рассказывали, запрещалось разговаривать, мы старались молчать…
Когда провожали на войну, соседи все собрались, стояли все, и папа стоял. И, значит, тут же стоял вот этот самый человек, из НКВД он был. Бывало, что человек терялся неизвестно куда, насовсем терялся — и все знали и понимали, что он к этому причастен. Но никто ничего не узнавал, не спрашивал. И его, этого человека, боялись страшно. И вот он стоит…
Тут небольшое отступление. Я с самого детства старалась быть большой, самостоятельной. В три года, мама говорила, брала ведро, шла корову доить. Все время старалась быть большой, все хотела делать самостоятельно. На той стороне озера, напротив нас, было видно что-то белое, говорили, это песочек, и так мне туда хотелось…
У нас была лодка плоскодонка, сяду в нее, оттолкнусь — она то туда, то сюда, я скорее обратно к берегу. А Володя, мой брат, он меня на пять лет старше, ему было 8 лет, а мне три… И вот он кричит: «Аринка, хочешь научиться плавать по-настоящему на лодке?» «Конечно, хочу». Я помню это… «Видишь вон ту сосну? Вот ставь корму, чтобы она против кормы была. Если корма сместится в эту сторону, греби в эту сторону, и наоборот». И вот я научилась грести, доплыла до этого «песочка», но это был никакой не песочек, а огромные камни, от волн белые. Такое разочарование… В общем, научилась быстро и потом плавала везде сама.
Так вот, этот мужик из НКВД стоит, когда на войну провожали, а я в лодке сижу. И он кричит: «Малявка, ты умеешь плавать?» «Конечно, умею». «Вот и будешь в нарочных, повестки будешь развозить». Пятилетнему ребенку так было сказано. И когда папе уже уходить, он подошел ко мне и сказал: «Прости, Ирина, что тебе так рано взрослой стать пришлось».
— В этот день всех ваших мужчин забирали?
— Да их было-то… Дядя Яша Пьянков, дядя Коля Табакаев, Менкушев — не помню имя, дядя Коля Бедарев… Человек, наверное, восемь. Из них всех только Шейнов один вернулся.
А с папой так получилось, что у него с ногами плохо было и он опоздал немного на отправку, три раза подряд ходил на пункт призывной, с Улагана отправляли, а это 160 км от нас, один Кату-Ярык только что значит… и у него все не получалось, не мог попасть на отправку. И потом его отправили в Монголию, по какой причине — не знаю, кем работал там — не знаю. Тех в армию, а его по этой же линии в Монголию. И он долго там был, потом вернулся, но без ног уже. Ноги-то были, но не ходили. Привезли его оттуда как-то. По ночам страшно кричал.
И что только мы ни делали… Мама нас посылала пихтовые веточки рвать, помню, ничего не помогало. Не поднимался. Потом кто-то научил парить его в конском навозе. И вот, я помню, бочку навоза навалят, чтобы настоялось и теплое было, и его туда ставили. После этого стал немного ходить.
Потом, намного позже, когда туристы уже начали ездить, один хирург из Ялты сказал, что это было воспаление седалищного нерва. Только этим навозом и вылечился…
И вот я стала плавать нарочной. Нарочные все были старенькие бабушки, седые, маленькие ростиком. Принесет она повестку, на той стороне покричит, я лодку сталкиваю, плыву туда к ней. Ее забираю, на Беле, восемь километров от нас, еще было кого на войну брать, я ее до нас довезу, а потом туда. Потом обратно ее отвожу. Позже похоронки пошли…
НА СНИМКАХ:
Ирина Николаевна Суханова-Смирнова (фото автора); папа Ирины
Николай Павлович Смирнов
(архивное фото)
Один раз вот эта бабушка-нарочная пришла, кричит, я приплываю, она стоит на камне и вдоль по озеру смотрит. Чернота там была — значит, низовка будет. И она взяла камень, завернула в него повестку и мне в лодку забросила. А сама не поехала — побоялась. В общем, оттолкнула меня от берега, а сама не села. А я поплыла. Низовка налетела быстро, и сильная. Меня начало сносить к камням. И там бегут, помню, бабушки с этой стороны Чири (речки, впадающей в озеро), бегут и кричат: «Ой, бедный ребенок!» Я выскочила из лодки, побежала и заплакала — не от страха, а от обиды, что меня ребенком называют. Какой я им ребенок?
Так дальше и стала ездить, большую нарочную больше не брала, мне так удобнее было, потом ее не отвозить. Это мне было пять лет, а когда шесть исполнилось, нас уже в заповедник отправили работать.
На что жили? Мама не работала. Паек присылали из Новосибирска, там был небольшой кусочек масла, комковой сахар, чуть-чуть манной крупы и сухофрукты, мы изюминки выбирали. Из хозяйства корова была, огород сажали, но там камни там сплошные… С детства помню, что по Челушману землю сплавляли, на камни ее складывали, и на этом уже выращивали. Продуктов мало было, их не хватало.
Папа разрешил Павлу и Володе, старшим братьям, стрелять уток на Камаине. Павел как-то стал заряжать ружье, патрон повернул, он чуть-чуть вылез, он рукой стукнул по нему, и руку прострелил. Он потом закончил наш учительский институт и зоологию преподавал в Балыкче. Жена, помню, у него была из плена из Румынии почему-то. На три года всего младше мамы была, родители у нее Кочеевы были. Мужа убили, и она оказалась в плену с ребенком, потом вернулась сюда.
«Все плохие люди
были для нас фашистами»
— Вы говорите, у вас в семье было 17 детей?
— Павел, Володя, Люба (в марте ей 90 лет исполнилось, она в Новосибирске живет), Надя, Гоша, Наташа, Татьяна, Анна, Ольга, Олимпиада, Олег, Коля, Вера, Людмила… Ольга была двойней с мальчиком, он в два года умер в городе после операции из-за грыжи, наркозом отравили во время операции. Митковский, начальник питомника, после этого предлагал в суд подать, но папа не захотел. Младшая сестра с 1956 года, а старший брат с 1929 года.
Зину погубили в 13 лет, они озера не знали, из Литвы приехали, Михайловы их фамилия. Озера не знаешь — не суйся… Они на Беле жили, за восемь километров от нас, а Зина наша училась в школе вместе с их дочерью. Папа строго наказал, чтобы Зина на весенние каникулы по озеру не шла домой. А Михайлов захотел дочу свою привести домой, они на лыжах пошли, и Зину уговорили идти с ними. И когда до Челюша дошли, оставалось до нас уже 16 километров, и можно было не по озеру, а по горе вернуться домой, но он все-таки пошел по озеру. А лесники из заповедника шли по горе, они видели, как отец впереди шел и провалился, а за ним и обе девочки.
Я когда плавала, никогда не боялась, что утону. Говорили, что если на реке кто утонет, их обязательно находят, а если в озере — не находят. И я думала, что там есть какой-то зверь и пожирает человека, и вот я его очень боялась. А что утону — меня не страшило…
— Сколько человек из вашей семьи сейчас осталось в живых?
— Девять. Папа прожил почти до 90 лет, мама скончалась в 1996 году, ее соседский бык забодал, ей было 83 года.
— Как война окончилась, помните?
— Помню. На мне была папина рубаха с длинными рукавами, почему-то не с подшитыми, длинная, и рукава я почему-то распустила. Помню, иду, такая хорошая погода… какое число было — не знаю. Радио у нас не было, нарочные только ходили сообщали обо всем. Наверное, уже ближе к концу мая.
И небо такое, птички поют, и такое ощущение радости, такая погода. Иду я, машу рукавами… А радоваться-то в войну нельзя было, запрещено было радоваться в войну. Ты должен был все время серьезным быть, потому что там убивают наших солдат.
Осталось до дома метров 150 и Наташа, она на три года младше меня, выскочила из дома и кричит: «Аринка, война-то закончилась!» Ой! Как я начала бегать, визжать, кричать, ничего перед собой не видела, столько было радости!
И я дословно помню, что дальше произошло — то ли я ее рукавом этим задела каким-то образом — махнула и задела… Кого? А в это время мама с этой женщиной-нарочной, которая весть о конце войны принесла, как раз вышли из дома, она пошла следующим сообщать… Может, я ее толкнула, в общем, как-то задела ее. Как она меня схватила! Вывернула за руку и с такой злостью говорит: «Какая невоспитанная девочка, даже не извинилась!»
Я глазом скосила на маму, и про себя думаю: «Фашистка! Озлилась на меня, что я радуюсь, что война-то закончилась». И думаю: «Мама догадалась или нет, что она фашистка?» И сбоку на маму смотрю. Мама отвернулась. Я думаю: «Догадалась! Если бы не догадалась, она мне бы сейчас мне так поддала!» А спрашивать-то ни о чем нельзя было. Только потом поняла: мама отвернулась, потому что я всегда была такая сдержанная, а тут такая радость. И ей не хотелось меня наказывать. Все плохие люди были для нас фашистами…
— О Сталине помните что-то?
— Когда он умер, я плакала. Родители не плакали. А разговоров никаких не было, при нас, детях, о том что касалось политики, не говорили.
— Как сложилась ваша судьба?
— Три года после начальной школы проучилась в школе в монастыре. Мне в июле исполнилось восемь лет, но с работы из заповедника отпустили только в декабре, потому что меня заменить некому было, так что в школу пошла в восемь лет. Потом поступила в Педагогическое училище в Горно-Алтайске. Выучилась на учителя младших классов, взяли на алтайское отделение, потому что там был недобор, да и на русское отделение я опоздала. Вышла замуж, родила троих детей. В детском саду проработала почти 40 лет воспитателем. Из стажа работы у меня два года убрали, потому что я тогда была несовершеннолетняя. Стаж работы у меня с 17 лет, а работала я с пяти лет три года, один год оставили, а два убрали. А меня ведь никто не спросил, хотела ли я тогда работать…
Беседовала
Александра Строгонова
НА СНИМКЕ: Телецкое озеро (архивное фото 65-летней давности с сайта https://www.amic.ru/news/obschestvo).